Спартанское воспитание, которое давала мне мама, исключало всякие проявления сентиментальности, меня никогда не целовали, не гладили и вообще не трогали без нужды - это было строжайше запрещено. При встречах и расставаниях у нас в семье обходились рукопожатием, все чувства полагалось держать на запоре. И это открытое движение доброты, нежности и доверия перевернуло во мне душу…
Я никогда больше пальцем не тронул Оську, как бы он ни задирался, а это случалось порой в первые годы нашей так сложно начавшейся дружбы. Позже, в пионерском лагере, я бдительно следил, чтобы его кто-нибудь не обидел. А такая опасность постоянно существовала, потому что при всей своей доброте, открытости и любви к людям Оська был насмешлив, размашист, крайне неосмотрителен и наступал на ноги дуракам, нисколько того не желая. Однажды Оську избил парень из старшей группы по кличке Жупан. Я публично вздул Жупана, чтобы другим было неповадно. Сам Оська подошел, когда экзекуция уже закончилась и его обидчик размазывал по лицу кровавые сопли. Оська отвел меня в сторону.
Я прошу тебя… я очень прошу тебя никогда за меня не заступаться. Ладно?..
В Христосика играешь?
Нет, - он засмеялся. - Просто мне наплевать, а для таких, как Жупан, целая трагедия. Ну их к черту!.. Не выношу, когда унижают людей…
Мне до сих пор непонятно, как мы вработались в ту дружбу, память о которой за сорок лет не только не стерлась, не потускнела, но стала больнее, пронзительней и неотвязней - щемяще-печальный праздник, который всегда со мной. Мы трое: Павлик, Оська и я - были нужны друг другу, хотя едва ли смогли бы назвать в словах эту нужность. В дружбе есть нечто не поддающееся анализу, как и в любви, о которой вернее всех сказал Гёте: «Очень трудно любить за что-нибудь, очень легко - ни за что». Конечно, безоглядное, слепое влечение любви, ее таинственный зов неприложимы к дружбе, но и в дружбе есть что-то сверх сознания. Впрочем, я знаю, что с Павликом нас спаяли поиски своего места в жизни, давление властных глубинных сил, не ведавших очень долго своего применения. Это были разные устремленности, моя раньше обрела имя литература, его позже - театр, но мучений они доставили нам в равной мере. Терпеть и одолевать неизвестное было легче вдвоем. Мы оба услышали зов: встань и иди незнамо куда. Мы встали и пошли. Мы искали неведомую землю в темноте, то поврозь, сходясь и расходясь, черпая бодрость и надежду в стойкости другого, который сам в себе этой стойкости не ощущал. Нас связывали и внешние обстоятельства жизни: мы сидели на одной парте, жили в одном подъезде, вместе готовили уроки, вместе испытывали свой дух искусственно придуманными увлечениями, ибо не догадывались о подлинных; мы находились в постоянном обмене, неудивительно, что у нас выработалось схожее отношение к людям, ко многим жизненным вопросам, что наши вкусы, пристрастия и отторжения совпадали. И хотя все это еще не самая душа нашей дружбы, предпосылки взаимопритяжения ясны.
С Оськой обстояло по-другому. Мы не были связаны территориально и не могли видеться так часто, да и не стремились к этому. Все-таки для нас с Павликом он долго оставался щенком. С ним можно было говорить о многом, потому что он был развит, начитан, остроумен, - все это далеко в обгон лет, но нельзя было говорить о том главном, что нас томило, что еще важнее - нельзя было об этом молчать, как часами молчали мы с Павликом, занимаясь черт знает чем: от химических опытов - вдруг мы великие ученые? - до бесконечного держания на кончике носа половой щетки или бильярдного кия - ради упражнения и проверки воли. А когда мы подравнялись, Оська на пороге десятого класса обрел «достоинство мужчины», упоенно воспетое Шиллером, Павлик был уже на действительной военной службе, - и я несколько растерянно увидел рядом с собой почти взрослого человека, как будто сознательно принявшего на себя часть душевных обязательств Павлика. С Оськой было интересно, наполненно, весело, «крылато», не найду другого слова - это правда, но не вся правда, ведь бывало и грустно, и смутно, и тревожно… Всякое бывало, но в памяти остался солнечный свет, который потом уже никогда не был так ярок.
Перед решительным шагом Оськи во взрослую жизнь нас сблизил теннис. Это было в пору, когда я начал писать и сразу рухнул как футболист. Игравший тренер «Локомотива» Жюль Лимбек выкинул меня из юношеской футбольной школы, которую вот-вот должен был открыть. «Писателишка!» - сказал он презрительно, и погас костер, озаривший отрочество и раннюю юность. Бумагомарание почти заполнило пустоту. Но футбол приучил меня сильно чувствовать свое тело. Оно мне мешало в прикованности к письменному столу, надо было найти новый отток мышечной энергии; бега трусцой - панацею от всех напастей - тогда еще не знали. Оська, который все умел, показал мне, как держать теннисную ракетку. Я влюбился в теннис, хотя далеко не столь самозабвенно, как в футбол. Вскоре Оська потерял для меня интерес в качестве партнера, но появился другой, куда более сильный теннисист - его отец. Может быть, мне и вообще следовало начать эти записки с него?.
Пять лет назад я увидел на одной из московских улиц афишу, извещавшую, что в выставочном зале на улице Вавилова открыта персональная выставка художника Владимира Осиповича Р-на в связи с его восьмидесятилетием. Выставка Оськиного отца.
Я не видел Владимира Осиповича с июня 1941 года. За несколько дней до объявления войны мы играли в теннис на кортах маленького стадиона «Динамо», что в глубине необъятного двора, вернее, целой системы дворов, простиравшихся от Петровки до Неглинной. В зимнее время корты заливали водой и превращали в каток, самый уютный и лирический из всех московских катков. Норвежские ножи тут были запрещены, потому на «Динамо» не бегали, как на Чистых прудах или в Парке культуры и отдыха, а катались по маленькому кругу, обычно об руку с девушкой, под музыку из репродуктора. Едва ли не самые поэтические воспоминания юности связаны у меня с этим катком. Летом здесь хозяйничали взрослые. На нескольких особенно ухоженных кортах проводились соревнования, международные встречи (тут играл сам великий Коше!), на остальных резались (часто на малый интерес: пирожные, шампанское, коньяк - из местного буфета) любители разного ранга. Среди них выделялся пожилой, жилистый, гладко выбритый человек в пенсне: держал ракетку чуть не за обод и, не обладая поставленным ударом, он за счет цепкости, интуиции - всегда знал, куда летит пущенный противником мяч - и железной выдержки брал верх не только над первокатегорниками, но, случалось, и мастерами. Прошло какое-то время, и во мне стали видеть возможного преемника славы дивного старца. Совершенно напрасно, как не замедлило выясниться.
К тому времени я уже обыгрывал классных игроков, которых подводило сознание своего превосходства над упрямым и суетливым любителем с непоставленным ударом. Да, у меня не было ни драйва, ни смэша, но я умел доставать все мячи. Жестокий урок я получил от высокой смуглой Тамары с необычно длинными, стройными и мощными ногами. Такие ноги я видел лишь у знаменитой гипсовой «Женщины с веслом» - олицетворения нашей цветущей молодости в довоенное время, но у живой, из теплой плоти женщины - никогда. Тамара слышала о моих блистательно-сомнительных победах и отнеслась к нашему сражению с чрезвычайной серьезностью. Не полагаясь только на технику, она носилась по корту на своих божественных ногах, то и дело выходила к сетке и разгромила меня под ноль в сете. Это был неслыханный позор. В утешение мне Оська говорил, что я проиграл не Тамаре, а ее ногам.
Сыграй с Ниной, - уговаривал он меня. - Она не уступает Тамаре, но ты ее побьешь. У нее короткие волосатые ноги.
Ноги у Нины были действительно коротковаты, но зато белая майка обтягивала грудь Юноны, и я не стал искушать судьбу. Я вернулся к своему постоянному партнеру, Оськиному отцу. Владимир Осипович был высокий, худой и стройный. «Вечный юноша» - называли его друзья. Крайне молчаливый, он никогда не заговаривал первым и разжимал твердые сухие губы лишь по крайней необходимости. Я не помню, чтобы он о чем-нибудь спросил меня, ну хотя бы о мамином здоровье, ведь они были друзьями в пору недолгого брака с Мусей. По слухам, он и Муся разошлись легко, как некогда сблизились, и сохранили дружеские отношения. Этих красивых, напоенных сильной жизнью молодых людей разлучило не отсутствие взаимной любви, а боязнь непостоянством убить то большое, доброе и важное, что скрывалось за первой безоглядной влюбленностью и за последующим свободным браком. Он остался хорошим отцом Оське, который его стыдливо, тайно, никому в том не признаваясь, обожал, он был верным, хотя и несколько эгоистичным другом своей жене. Мне он казался образцом мужчины: прекрасного роста (все братья Р-ны отличались статью, и Муся была хорошего женского роста, непонятно, в кого пошел Оська), на узких легких костях ни волоконца лишнего мяса, летящая поступь, сухие, точные движения. Оська тоже хорошо двигался, но совсем иначе, с какой-то балетной плавностью и грацией походка и повадка матери; лишь в драйвах и клопштоссах обнаруживалась в нем способность к отцовскому резкому, волевому жесту.
Иверт опустил шута на землю и пытался камнем сбить браслет с его ноги.
Думаешь, я не пробовал? Он запаян, - угрюмо сообщил Оська.
Эта цепь весит как шут, - недовольно произнес игуш, отбрасывая камень. Он полез в маленькую сумку на поясе и достал из нее комок тряпок. Когда горец развернул его, по поляне потек резкий запах. - Натрите подошвы. Это отобьет нюх у тау.
Берт был босым, его ступни кровоточили. Глядя на это, конт стянул с плеч верхнюю рубаху, быстро порезал ее на полосы и замотал слуге ноги, изрядно пропитав тряпки смесью.
Идите за мной, с тропы не сходить! - Иверт посадил островитянина на спину и побежал вниз.
Беглецы шли ходко и совершенно не по той тропе, по которой поднимались сюда. Два раза они пересекали широкие ручьи, а один раз поднимались в гору. Конт и игуш по очереди несли Оську, хотя тот и шипел, что может идти сам, но коротенькие ножки шута не успевали за длинноногими попутчиками. Первый привал сделали, когда упал Берт.
Простите меня, кир Алан, - повинился парень, когда конт присел возле него. - Я думал, выдержу.
Уже недалеко, - прислушиваясь к шуму леса, произнес Иверт, подавая Берту баклажку с водой. - Мы сделали крюк, сейчас вернемся на тропу.
Все тяжело дышали, по спине тек липкий пот, на который слетались полчища звенящих кровососов, добавляя «приятных» ощущений.
Сумерки в лесу наступают быстро и в то же время незаметно. К лошадям они вышли, когда солнечные лучи перестали проникать сквозь густую крону деревьев. Иверт, шедший впереди, вдруг резко остановился и поднял руку. Оська соскользнул с его спины и, присев, затаился. Все замерли, прислушиваясь. Рядом треснула ветка. Рефлексы сработали быстрее мысли, метательный нож полетел в сторону звука, следом туда же улетела стрела.
Спасибо, сын, за достойную встречу.
Из - за дерева вышел Гривастый Волк собственной персоной. Иверт положил на тетиву вторую стрелу, Виктория сняла с пояса кинжалы, а Оська перехватил цепь двумя руками, выпустив наружу метровый конец.
Рэй Молчун просил встретить вас, - поднял руки вверх глава племени.
После этих слов Иверт опустил лук.
Ты ему веришь? - Алан не отрывал взгляд от рук вождя.
У него долг перед Молчуном, - спокойно ответил Иверт, направляясь к своей кобыле.
Количество коней на полянке увеличилось, сами же горцы с белозубыми улыбками бесшумно появились из - за деревьев, и Виктория поняла, что если бы их хотели убить, то спокойно перестреляли бы еще на подходе.
У нас вражда с Черным Ястребом. А враг моего врага - мой друг.
Они спустились с гор и теперь ехали рядом с Волком. Пожилой горец бросал косые взгляды на сына, но Иверт делал вид, что они незнакомы. Берт сидел у него за спиной и, похоже, спал. Оська же сразу нашел общий язык с молодыми воинами и без умолку болтал, сидя впереди одного из игушей. Со стороны их компании постоянно раздавался смех. Горцы вели себя свободно, не остерегаясь, что их могут услышать, словно находились на своей земле, а не во владениях враждебного племени.
Мы хорошо потрепали Ястреба, - продолжил разговор Волк. - Он требовал за твоего слугу его мать. Когда Молчун это услышал, он взбесился. Таким злым видел его только когда мы дрались за женщину. Славные были времена. Мы были молоды, кровь бурлила, семя рвалось наружу, девы раскрывали свои объятия.
А сейчас? - весело спросил конт.
Вместо ответа вождь громко рассмеялся. Виктория наслаждалась общением. Как давно она вот так запросто ни с кем не разговаривала. И как же это приятно - просто поболтать ни о чем. В теле ныла каждая косточка, но в душе орали сумасшедшие коты. Оська затянул незамысловатую, но задорную песенку из серии «что вижу, то пою», в которой прошелся по Ястребу и его глупым воинам. Наградой ему был дружный смех, даже Иверт улыбнулся. Вдали показалась Кровь.
Здесь мы расстанемся, Бешеный Алан. - Вождь смотрел открыто и заинтересовано. - Я должен тебе за сына. Жду в гости на второй день новой луны. Горцы умеют быть благодарными.
Я приду, - кивнул конт.
Присмотри за моим малышом, - подмигнул Волк, и небольшой отряд игушей с гиканьем и свистом унесся в сгущающуюся темноту.
Оська перебрался на коня конта, и через минуту они догнали уехавшего вперед Иверта.
Почему ты не вернулся домой? - поинтересовался Алан.
Уйду, когда отдам тебе долг, - последовал лаконичный ответ.
Виктория про себя довольно замурлыкала. «И пусть нельзя, но все равно приятно!» - подумала она.
Их ждали. Двор был полон людей - Взывающий, дети, воины, слуги. Берта сразу же подхватили и понесли в мыльню. Женщины охали и ахали, некоторые плакали, глядя на исхудалого, избитого первого красавчика замка. Зато Оська произвел фурор среди местного населения. Но надо отдать должное шуту, он чувствовал себя среди людей, как воробей на зернохранилище. Малыш встал в позу, перекинув через плечо цепь, словно это была парчовая тога и, отвесив любопытным поклон, представился:
Оська! Шут кира Алана Бешеного!
Вот так! Поставил перед фактом. А нужен вам шут, конт Валлид, или нет, никого не интересует. Виктория усмехнулась и, поманив Рэя за собой, приказала одному из слуг, с открытым ртом глазеющих на островитянина:
Отведи шута на кузню, пусть с него снимут железо, затем в мыльню, и найди ему одежду.
Они с капитаном отошли в сторону.
Пятеро раненных, трое убитых. Кабы не Волк, хуже было бы. Этот гад засаду устроил.
Что он хотел?
Зачем она ему?
Сказал, давно на нее глаз положил, женой, мол, взять хочет. Брешет, уррод! - Рэй стукнул кулаком по ладони. - Мы потом пленного поспрашивали, говорит, за Нанни хорошие деньги предлагали. Они и на Кровь пошли из - за нее.
Ты отправил в Роган людей? - заволновался конт. Возможно, Ястреб не один желающий заполучить кормилицу.
Сразу. Десятка от Сонного дерева ушла.
Рэй, отчего ты такой хмурый? - Виктория уже хорошо изучила своего наставника и видела, что есть еще что - то, о чем Рэю очень не хочется говорить.
Алвис ушел. - Капитан отвел взгляд, словно это он выпустил ксена.
От него осязаемо пахло чувством вины. Или это ей только кажется?
Ну и Вадий с ним! Ушел так ушел! Я знал, что он уйдет, Рэй, не вини себя.
Не в этом дело. Я тоже знал, что нам не удержать Длань.
Тогда в чем дело? - Они подошли к мыльне, и Виктория вдруг почувствовала, как чешется грязное тело и отросшая борода. Ей нестерпимо захотелось помыться. И побриться. И поесть. И выпить. И лечь.
Помогли ему, - хмуро произнес Рэй. - Сбежать помогли, - со вздохом добавил он. - Ольт выпустил.
Без тени нет света, без света нет тьмы.
За рассветом приходит закат, добро и зло едины.
Разве зло - волчица, убивающая на пропитание детям?
И добро ли отец, избивающий отрока,
чтобы поучить его житейской мудрости?
Люди учатся, заблуждаются, находят пути.
Ирий помогает контролировать тьму духа,
а Вадий не дает угаснуть жажде людской к жизни.
Трактат о мудрости
В мыльне никого не было, и конт устало опустился на лавку в раздевалке, откинувшись спиной на деревянный шкаф. Вытянул гудящие ноги и прикрыл глаза. Немного посидеть, помыться, перекусить и поспешить в кабинет, где уже собрались мастера. А еще нужно встретиться с рабами, допросить Ольта и вынести приговор, послать гонца с хорошими известиями в Роган к Нанни, обсудить с Семоном и братом Туридом программу обучения детей, расспросить Берта и пообщаться со своим новым шутом. Только пару минут передохнет…
…В парилке было жарко и влажно. На верхней полке, под самым потолком, лежал на спине Иверт. Виктория отчего - то смутилась и хотела незаметно выскользнуть в моечную, но горец повернул голову и приветливо махнул рукой, легко соскальзывая на пол. Его тело блестело от пота, и Виктория сразу же почувствовала сильное желание дотронуться до него. Провести кончиками пальцев по шее, спуститься на грудь… Иверт кивнул на лавку, предлагая конту лечь, а сам начал придирчиво выбирать веник из кучи замоченных в небольшой деревянной кадке. Она не стала ждать повторного приглашения и улеглась на живот, чувствуя, как по телу пробегает волна возбуждения, концентрируясь внизу живота. Иверт поддал пара и легко провел по спине горячими ветками, обдавая тело ароматом сушеных трав. Он работал веником плавно, как веером, едва прикасаясь к телу. Несколько раз прошел по ногам, ягодицам, спине - от ног до головы и обратно, гоняя горячий ветерок и только после этого хлестнул с протяжкой по раскрасневшейся спине.
– А ты не забывай, – высунул нос Оська, – что они только недавно ожившие трупы и до сих пор не хотят верить, что все кончено, вот и имитируют то, что было привычным при жизни.
Лис пожал плечами и, крепко сжав мою руку, пошел в замок. Пришлось идти следом, вертя головой по сторонам и постоянно спотыкаясь о разбросанные тут и там булыжники.
– Идите сюда. – Дик помахал нам из распахнутых дверей замка, и мы послушно пошли к нему.
Нам пришлось подниматься по довольно-таки грязным и местами выщербленным ступеням. Оська вредничал, сообщая, что раз уж сотворил мираж, так будь добр и убирай в нем хотя бы иногда.
– У этого миража только один хозяин, – покачал головой Дик, – и он, кажется, начал понимать, что с ним произошло, поэтому замок приходит в упадок как более не нужный.
– Почему «не нужный»? – удивилась я, входя в темный зал, полный грязи, пыли и паутины – последней было даже неприлично много. Под ногами копошились какие-то жучки, а по углам бегали мыши, пища и тихо цокая лапками по полу.
– Он был нужен ему как живому человеку, но мертвые во многом уже не нуждаются, вот он и пытается разобраться, что же ему теперь делать.
– А где он? – вклинился Лис, брезгливо отбрасывая сапогом бросившуюся ему под ноги крысу. Она злобно взвизгнула, но нападать снова не стала.
– Наверху. Сидит в одной из комнат. И, судя по всему, уже давно.
– Будешь рисовать круг?
Дик задумчиво на меня посмотрел, а потом снял с волос паутину и показал ее мне. Я с любопытством взглянула на небольшого синего паучка, поблескивающего крохотными черными глазками, но он почти сразу же куда-то убежал, бодро спрыгнув на пол по одной из ниточек.
– Нет, не буду.
– Почему? – удивленно высунулся из капюшона Оська.
– Мираж исчезает вместе с устранением его создателя.
– А зачем тогда ты уничтожил мираж деревеньки? – удивилась я.
Мы все трое выжидательно на него глядели. Дик как-то странно посмотрел на нас – если бы я его не знала, то решила бы, что он смутился. Да нет, это невозможно.
– Ладно, пошли, нечего болтать! – нахмурился он и первым начал подниматься на второй этаж.
– Гм… ну так бы и сказал, что свалял дурака, – пожал плечами Лис.
Дик застыл и напрягся. Я поняла, что пора разрядить обстановку.
– Лис, скажи, а ты-то зачем с нами пошел? Ты ведь хотел добыть браслеты, чуть меня не убил, а теперь бегаешь за Диком, будто вы лучшие друзья.
Настала очередь Лиса краснеть. Оська веселился, заявив, что ему энто тоже интересно.
– Да все очень просто. Я младший сын в многодетной семье, наследство богатого рода мне не грозит никаким боком, вот я и начал обогащать свой род, воруя для него различные изделия искусства по заказу любимого папочки. – Его перекосило, я осторожно погладила его по плечу. – В очередной раз меня послали за этими браслетами. Сказали, что их охраняет крылатый страж в обличье ангела и с сутью демона.
Я икнула от неожиданности, Оська с воплем «это ты кого демоном назвал, гад?!» полез в драку. Еле удержала, вырывался он страшно.
– Я ж не знал, что пройду через портал в другой мир. Блин, да я даже и о порталах тогда ничего не знал, а потом… потом я решил, что с меня хватит быть на побегушках у отца. Другой мир – шанс начать свою собственную жизнь, не оглядываясь на правила и законы рода, не опасаясь всесильного предка и злобных братьев. Никто больше не будет судить обо мне по цвету волос и форме ушей, решая перед знакомством, что нужно сделать: подлизаться или же дать в глаз, а то и зарезать в темном переулке. Да и потом… – Он как-то странно на меня взглянул и даже взъерошил перья на макушке все еще вырывающегося Оськи. Оська от такой фамильярности застыл, как изваяние, глядя на него круглыми глазами. – Я ведь и впрямь чуть было не убил ангела. А этого я бы себе простить не смог никогда.
Я покраснела, не зная, куда себя деть, но тут, к счастью, сверху раздался сердитый голос Дика:
– Эй, где вы там застряли? Я вас что, до скончания веков тут должен ждать?
Я вздрогнула, крикнула в ответ и торопливо побежала вверх по ступеням, а Лис смотрел мне вслед, чему-то улыбаясь.
Длинный темный коридор, грязь под ногами и двери, двери, двери по обе его стороны. Некоторые из них были почти новыми, даже краска еще не успела облупиться на их поверхности. Другие были старыми и сильно потрескавшимися, а некоторые и вовсе светились в темноте каким-то призрачным светом. Я поежилась, пытаясь понять, а есть ли вообще конец у этого коридора.
– Плохо, – нахмурился Дик, – если он уже может играть с пространством – значит начал кое-что понимать и уничтожить его будет непросто.
– Чего? – спросил Оська, сидя на моем плече.
– У коридора нет конца, – объяснила я ему, – а чтобы создать такое, нужна сила большая, чем у тех троих.
– А-а-а… – понятливо кивнул он.
– Ну и где же сам хозяин? – поинтересовался Лис.
– Думаю, в самом конце этого коридора.
Мы удивились.
– Так он же бесконечный, – робко влез Оська.
– Да, но я его сделаю конечным. По крайней мере на ближайшие часа два – больше не потяну.
Мы посмотрели на него уважительно, Оська даже что-то одобрительно брякнул.
– Но для этого нам понадобятся кровь Лиса и перья совы. Да, и волос ангела тоже подойдет. Все эти ингредиенты сильно сократят вклад моих собственных сил, и я смогу сражаться.
– Чего?! – Оська в ужасе прижался ко мне. – Я тебе кто, фабрика по производству пуха? Не дам! Вон, лучше зарежь Лиса, возьми крови побольше. Не стесняйся. Авось, и перья не понадобятся.
Я укоризненно смотрела на Оську, Лис оглядывался в поисках чего-нибудь потяжелей, но тут Дик достал нож, ловко схватил его за руку и сделал небольшой разрез на пальце. Я ойкнула, Оська зажмурился, а Лис возмущенно сопел, пока Дик собирал капли его крови в неизвестно откуда появившуюся скляночку.
– Теперь ты, – повернулся он к нам.
Оська уже было набрал в легкие воздух, чтобы протестующее заорать, но я в это время ловко выдернула у него несколько перьев из хвоста. Оська подавился воздухом, закашлялся и крайне укоризненно на меня посмотрел. Я сочувственно ему улыбнулась и быстро выдернула у себя три волоска. Все это было торжественно передано Дику и помещено в ту же самую склянку.
– Тебе не стыдно? – все-таки не выдержал Оська.
– Стыдно, – уныло кивнула я, опустив голову.
Оська тут же растаял.
– Ну ладно, ладно, я тебя прощаю.
Я радостно улыбнулась. А склянка в руках Дика засветилась и тихо зашипела, из нее повалил густой дым и как-то чересчур быстро начал заволакивать все вокруг. Я приготовилась было задержать дыхание, но дым практически не чувствовался. По крайней мере кашлять от него не хотелось точно.
– А теперь приготовьтесь быстро бежать, – повернулся к нам Дик и замер, к чему-то прислушиваясь.
Я тоже начала слушать, но так ничего и не услышала. А в следующий момент Дик с криком «Все за мной!» рванул куда-то влево. Лис, пробегая мимо, схватил меня за руку и тоже побежал вперед. Пришлось нестись следом. Оська уже сидел у меня в капюшоне и очень просил смотреть под ноги, а если что – ни в коем случае не падать на спину. Я пообещала.
Забег по замку был впечатляющим. Во-первых, мы довольно слабо видели, куда бежим: Лис ориентировался на смутно виднеющуюся впереди спину Дика, а я – на его спину, так как из-за тумана Дика увидеть уже не могла. Под ноги постоянно попадались различные вещи, из ниоткуда появлялись смутные очертания стен, колонн и даже лестниц, коридор стремительно превращался в какое-то хаотичное нагромождение всего того, что мы раньше видели в замке, и бежать, уворачиваясь от этих предметов и при этом пытаться не упасть, споткнувшись об очередную книгу или камень, было довольно сложно. Но у меня пока получалось. Пока. Первые пять минут я держалась, потом начала уставать, ощутив неприятную тяжесть в быстро деревенеющих ногах. Оська пел гимны во славу физкультуры и старался ободрить меня как мог, но я уже начинала задыхаться. Потом я споткнулась о булыжник, но выстояла и даже еще минуты две бодро скакала вслед за целеустремленно несущимся Лисом. Но всему есть предел, легкие уже жгло от переизбытка кислорода, я дышала, как паровоз, ноги находили абсолютно все углы и выступы пола, а голова отказывалась соображать. Потом я обо что-то опять споткнулась и, не удержавшись, рухнула на пол, больно ударившись локтем и животом. Лис остановился, вернулся ко мне, рывком поднял меня на ноги и попытался рвануть дальше, но… я снова упала и, кажется, придавила Оську.
Юрий Маркович Нагибин
В ТЕ ЮНЫЕ ГОДЫ
Семье Р-ных, давшей крупного ученого, многообещавшего литературоведа, талантливого художника и бесстрашного солдата
Что мог я сделать для тебя, Оська?.. Я не мог ни защитить тебя, ни спасти, меня не было рядом с тобой, когда смерть заглянула в твои раскосые глаза, но и будь я рядом, ничего бы не изменилось. А может быть, что-то изменилось бы, и неправда, будто каждый умирает в одиночку?.. Но к чему говорить о том, чего не вернешь, не изменишь, не переиграешь? Я мог сделать для тебя лишь одно - не забыть. И не забыл. Я помнил о тебе и Павлике каждый день той долгой и такой короткой жизни, что прожил без вас, и вымучил у вечности короткое свидание с вами. Я не просто верю, а знаю, что эта встреча была. Она не принесла ни радости, ни утоления, ни очищения слезами, ничего не развязала, не утихомирила в душе. И все-таки я начну мой рассказ, нет, мой плач о тебе с этой встречи и не стану искать новых слов для нее, а воспользуюсь старыми - они близки сути.
Это произошло несколько лет назад в лесу, неподалеку от моего загородного жилья, на долгой и таинственной тропе, которую мне никак не удавалось пройти до конца - лес неумолимо гнал меня прочь. И тогда я понял, что должен ломить по этой заросшей тропке, пока не возобладаю над чем-то, названия чему нет*.
"...Теперь я поступал так: долго шел привычным маршрутом, а потом будто забывал о тропке, переставал выглядывать ее под иглами, подорожником, лопухами и брел на авось. И глухая тревога щемила сердце.
Раз я вышел на незнакомую лесную луговину. Казалось, солнце отражается в бесчисленных зеркалах, таким блистанием был напоен мир. И зеленая луговинка залита солнцем, лишь в центре ее накрыла густая круглая тень от низко повисшего маленького недвижимого облака. В пятачке этой малой тени на возвышении - бугор не бугор, камень не камень - стояли они: Павлик и Оська. Вернее, маленький Оська полулежал, прислонясь к ногам Павлика, казавшегося еще выше, чем при жизни. Они были в шинелях, касках и сапогах, у Павлика на груди висел автомат. Оськиного оружия я не видел. Их лица темны и сумрачны, это усугублялось тенью от касок, скрывавшей глаза. Я хотел кинуться к ним, но не посмел, пригвожденный к месту их отчужденностью.
Чтобы вы были здесь. На земле. Живые.
Ты же знаешь, что мы убиты.
А чудо?.. Я вас ждал.
Ты думал о нас. - Мне почудился в страшном своей неокрашенностью голосе Павлика слабый отзвук чего-то былого, родного неповторимой родностью. - Думал каждый день, вот почему мы здесь.
Мертвые. У него снесено полчерепа, это не видно под каской. У меня разорвано пулей сердце. Не занимайся самообманом. Хочешь о чем-нибудь спросить?
Что там?
Скажи ему.
Зачем ты врешь о нас? - В голосе был не упрек - презрительная сухость. Я никогда не горел в сельской школе, окруженной фашистами, а он не выносил товарища из боя. Меня расстрелял немецкий истребитель, а ему снесло затылок осколком снаряда, когда он писал письмо. На мертвых валят, как на мертвых, но ты этого не должен делать. Думаешь, нам это надо? Ты помнишь нас мальчишками, мы никогда не мечтали о подвигах. И оттого, что нас убили, мы не стали другими.
Вам плохо там?
Никакого "там" нет, - жестко прозвучало в ответ - Запомни это. Всё тут. Все начала и все концы. Ничто не окупится и не искупится, не откроется, не воздается, все - здесь.
Сказать вам что-нибудь?
Нет. Всё, что ты скажешь, будет слишком маленьким перед нашей большой смертью.
Я не уловил их исчезновения. Поляну вдруг всю залило солнечным светом, облако растаяло, а там, где была приютившая мертвых солдат тень, курилась легким выпотом влажная трава.
Время от времени я пробую найти этот лесной лужок, но знаю, что попытки тщетны..."
А теперь я начну с самого начала. Мать взяла меня в "город", так назывались ее походы по магазинам Кузнецкого моста, Петровки, Столешникова переулка. Странный торжественный и волнующий ритуал, смысл которого я до конца не постигал, ведь мама почти ничего не покупала там. В пору, когда товары были - по нехватке денег, позже - по отсутствию товаров. Тем не менее день, когда мама отправлялась в "город", сиял особым светом. С утра начинались сборы: мама мыла волосы какой-то душистой жидкостью, сушила их и красиво причесывала; потом что-то долго делала со своим лицом у туалетного столика и вставала из-за него преображенная: с порозовевшими щеками, алым ртом, черными длинными ресницами, в тени которых изумрудно притемнялись ее светло-зеленые глаза, чужая и недоступная, что усиливало мою всегдашнюю тоску по ней; мне всю жизнь, как бы тесно ни сдвигал нас быт, как бы ни сближало нас на крутых поворотах, не хватало мамы, и сейчас, когда она ушла, во мне не возникло нового чувства утраты, лишь острее и безысходнее стало то, с каким я очнулся в жизнь.
Иногда мама брала меня в "город". То было несказанным наслаждением с легким наркотическим привкусом, помешавшим дивным, подернутым сладостным туманом и бредцем видениям задержаться в моей памяти. Отчетливо помнятся лишь перевернутые человеческие фигуры в низко расположенных стеклах обувного магазина на углу Кузнецкого и Петровки, но что это были за стекла и почему в них отражалась заоконная толпа, да еще вверх ногами, - убей бог, не знаю и не догадываюсь. Наверное, это легко выяснить, но мне хочется сохранить для себя тайну перевернутого мира, порой населенного только большими ногами, шагающими по серому асфальтовому небу, порой крошечными фигурками, под головой которых блистала небесная синь. Еще я помню страшного нищего на Петровке, возле Пассажа, он совал прохожим культю обрубленной руки и, брызгая слюной, орал: "Родной, биржевик, подай герою всех войн и революций!" Нэп был уже на исходе, и бывшие биржевики испуганно подавали горластому и опасному калеке. Сохранилось в памяти и пленительное дрыганье на пружинке меховой игрушечной обезьяны Фоки с детенышем: "Обезьяна Фока танцует без отдыха и срока, ходит на Кузнецкий погулять, учит свою дочку танцевать. Веселая забава для детей и молодых людей!" Веселая и, видимо, дорогая забава, потому что мама упорно не замечала умильных взглядов, которые я кидал на обезьяну Фоку, и молящих - на нее. Лишь раз я был близок к осуществлению своей мечты о неутомимой танцорке: на Фоку должны были пойти остатки гигантской суммы в десять рублей, собранные мною по алтынам и пятакам на приобретение пистолета "монтекристо" и выкраденной у меня из кармана в магазине Мюра и Мерилиза.
Когда ОГЭ уже на подходе, нужно удвоить усилия, направленные на подготовку к нему. Эти эссе, написанные по всем критериям профильного ведомства, послужат вам подспорьем, и вы выстоите в неравном бою с экзаменами.
(104 слова)
Прав ли Н.Ф. Бунаков, говоря, что «Грамматика может показать, как люди пользуются языком для выражения всех богатств своего внутреннего мира»?
Я считаю, что да. Можно тщательно и результативно изучить человека, увидев, как он использует грамматику. Так, в тексте Ю. Нагибина из предложений 43, 46, 47 понятно, что краткость и лаконичность Оси говорят о его скрытности: он задирает товарища, чтобы не показывать себя настоящего. В 57-60 предложениях, где мальчик говорит уже развернутыми фразами, видно, что в надменном герое скрываются робость и доброта. То есть, когда он доверился автору, заговорил уже по-другому.
Таким образом, грамматика языка человека может указать, насколько он с нами откровенен.
Сочинение-рассуждение 15.2 по тексту Нагибина
Задание: Как Вы понимаете смысл фрагмента: «И это открытое движение доброты, нежности и доверия перевернуло во мне душу…»
(113 слов)
Когда мы внезапно встречаем в человеке доверие, доброту и нежность, наша душа как будто переворачивается, ведь мы меняем свое отношение к нему.
В предложенном тексте так и случилось. В предложении 6 мы видим, как автор оправдано злится на Оську за его заносчивость. Однако в предложениях 39-43 мы видим совершенно преобразившегося героя: он трогателен в своем раскаянии и беззлобии. Рассказчик проникся искренностью этих порывов (50) и с тех пор даже защищал друга от нападок тех, кто не понимает его таинственной, но прекрасной души.
Я думаю, увидев доброту, доверие и нежность товарища, автор стал расценивать поведение Оськи, как защитную реакцию. Именно беззащитность друга, который раздражал людей без злого умысла, заставила рассказчика взять его под опеку.
Сочинение-рассуждение 15.3 «Что такое дружба?» по тексту Нагибина
(128 слов)
Дружба – это единство двух индивидуальностей, которые обогащают друг друга в духовном смысле этого выражения. Также дружбу характеризуют взаимопомощь, сходство вкусов и интересов.
В предложенном тексте героев связывает настоящее товарищество. Например, в 51 предложении мы узнаем, что рассказчик заботится о друге и защищает его. Он глубоко понимает размашистую и насмешливую натуру Оськи, поэтому не обижается на него, а обороняет от тех, кто может обидеться. Такое единение и есть дружба.
